Есть люди, чья судьба, как история. На полотнах их жизни будто выбиты знаки времен. Они – СВИДЕТЕЛИ. Среди таких людей – гродненец ГРИГОРИЙ НИСЕЛЕВИЧ ХОСИД, единственный живущий в нашем городе свидетель зверств фашистов над узниками гродненского гетто.
    Можно прочесть массу книг о войне, но она все равно останется для тебя, человека, живущего в мирное время, набором стратегических решений и статистических данных. Но однажды судьба сведет тебя с человеком, который просто расскажет свою жизнь. И тогда не просто поймешь – прочувствуешь: вдруг немецкий штык уткнется в спину, леденящий хохот звереющего фашиста раздастся за спиной, неистовая плеть снова и снова опустится на окровавленное тело, осядет на висках липкий страх прижатых друг к другу тел, увозимых товарняками в лагеря... И станут понятны слова моего героя: «Я не могу ходить в театр. Я не могу даже читать художественные книги. Все то, что там написано, мне кажется искусственным, нарочито придуманным, пусть даже очень талантливо... То, что я пережил, страшнее всего...» †

    «Тут жили мои родные, - он провел рукой, указывая на здание курии, - а вот здесь располагался кинотеатр» И мы поднялись на второй этаж, где собирались записать интервью...
    Я родом из Гродно, мы жили на Подольной, в доме, который построил мой прадед своими руками. Долгое время после войны отцовский дом еще стоял, но увы, его заняли другие люди, и мне не удалось его вернуть. Ни отца, ни матери, никого из родных в войну не осталось, документов - тоже.
    Мой дед (со стороны матери) был строителем. Он погиб то ли в Освенциме, то ли в Треблинке, чего я не знаю точно. А о судьбе второго деда в нашей семье вообще не принято было говорить. Никогда. Только после войны я узнал, что его жестоко убили в 1918 году во время еврейского погрома: выкололи глаза, вырезали язык и повесили на забор из колючей проволоки. Тогда в Гродно погибло 30 или 40 евреев. В Польше до войны была самая большая в мире еврейская община: около 3 млн. евреев. На Подольной улице в Гродно, где мы жили, между поляками (которых было большинство) и евреями были добрососедские отношения. Среди его друзей было много поляков. Вообще, у нашей семьи были самые хорошие отношения с поляками-соседями.Наши дети играли всегда вместе. Но, к сожалению, так было не везде. И если на нашей улице к нам относились хорошо, то на соседней – уже били камнями и обзывали.
    Я учился в еврейской школе: в тарбуте, которых в Гродно было в то время много. Все школьные предметы мы изучали на иврите, кроме польской истории и географии, а ежедневно общались между собой и с окружающими на идиш и на польском языках. В школе учили и латынь, и английский. Когда в Гродно пришли русские – и все выучили русский язык, а затем - немцы. Я и сейчас знаю и говорю на пяти языках. У евреев принято молиться часто, много и аккуратно. Поэтому в городе Гродно, в котором до войны было больше 30 тыс. евреев, было много синагог. Почти на каждой улице была своя синагога – это было удобно, так как туда можно было зайти помолиться до работы и после работы. На нашей улице тоже было две синагоги, а отец ходил молиться в синагогу на Иерусалимскую улицу, ныне - Антонова.
    Война в 1939 году в Гродно началась с бомбежек. Еще в город не вошли немцы, а люди уже погибали. Мы сидели в подвалах, дрожали, были уверены, что из пушек стреляют немцы. Оказалось, что пришли советские войска.По отношению к евреям советская власть относилась по-разному. В начале XIX века в органах городского управления был около 80% евреев, в конце XIX в. – 50%, то при Советской власти евреи снова получили право участвовать в управлении. Иврит был запрещен, но евреем было разрешено получать советское образование. Если в Польше перспектива учиться была только у богатых евреев, то при советской власти была снята плата за обучение, появилась одинаковая для всех возможность учиться, в том числе и для меня (я мечтал быть инженером). Снова стали брать евреев на административную работу. Но одновременно часть еврейского населения вывезли на восток, как неблагонадежных. Так они спаслись, хотя голодали и мучались. Ведь как раз те, кто остался и был от этого счастлив - вскоре погибли.
    Немцы захватили Гродно практически за один день и сразу же ввели свои порядки. Очень скоро евреям запретили ходить по тротуарам парами (можно было только гуськом). Если кто-то не подчинялся – могли убить, что и делали. С ноября 1941-го по приказу немецкого командования все проживающие в Гродно евреи вынуждены были поселиться в двух гетто, которые располагались на Замковой и Иерусалимской (Антонова) улицах. Из них с ноября 1942 года фашисты стали вывозить людей в лагеря смерти: Треблинку и Освенцим. Так погибли почти все гродненские евреи, в живых осталось не более 200 человек.
    Немцы вынуждали нас ходить на работу, за которую не платили и даже почти не кормили. Выдавали только по 100-150 гр хлеба в сутки. Только некоторые люди из жалости передавали нам еду. За что мы жили в гетто? Это немцев вообще не интересовало. Мы обменивались, распродавали все, что могли.
    Должны были работать все мужчины старше 17 лет. Мы собирались на площади Скидельской, где сейчас находится автовокзал. Именно туда приходили «покупатели» и разбирали работников. И так происходило каждый день. Хотя мне было 16 с половиной лет, но я тоже стал ходить на работу, потому что родители боялись, что если немцы застанут меня дома и проверят документы – меня убьют на месте.
    Над евреями фашисты издевались изощренно, убивали за любое неповиновение, часто устраивали показательные казни. Например, после принудительных работ заставляли рабочих купаться в грязной воде без мыла, при этом заставляли их «мыть» друг друга кирпичами вместо мочалок, а если те не драили друг друга до крови, их били. Однажды немцы гнали через Румлево группу евреев, и вдруг отделили часть из них, под дулами автоматов загоняли в Неман и, смеясь, ждали на берегу до тех пор, пока все не утонули. Остальные евреи на это должны были смотреть.
    Если кто-то уходил из гетто и его ловили – расстреливали на месте. Однажды из гетто вышли парень с девушкой, их поймали и привели обратно. Немцы устроили показательную церемонию. Они повесили девушку, потом парня, а также мужчину по фамилии Шпинглер, отца моей одноклассницы, который был ответственным за дом, из которого ушли беглецы. Они повесили всех троих на балконных подпорах одного из домов по Большой Троицкой, и их тела должны были несколько дней висеть для устрашения.
    Иногда в евреев беспричинно стреляли так, чтобы несчастные долго умирали от ран. Из дворика юдендрата (там, на улице Замковой, сейчас висит доска памяти жертвам гетто), кровь вычерпывали ведрами.
    Однажды я получил более-менее постоянную работу. На улице Тельмана находился колбасный цех одного немца. Я должен был для него колоть дрова, а потом с одним человеком возить мясо с мясокомбината, который располагался недалеко от первой больницы. Этого человека я буду помнить до конца дней – из-за него меня тогда чуть не убили. Пока мы везли туши в цех, он воровал жир: набирал мешок и передавал напарнику, который подходил к нам на одной из улиц. Я вел лошадь и не мог не видеть этого, но молчал. Мне ни разу он ничего не дал, хотя мы голодали страшно. Однажды он украл слишком много, и в ту же ночь фашисты схватили меня, привезли в гестапо и стали избивать. Естественно, считали, что украл еврей. Немец,владелец того цеха Ролан Рудольф, стал кричать, что если жир не найдется, будут расстреляны 10 евреев. Били меня страшно, всю ночь, я полгода потом на спине не мог спать, но я не выдал истинного виновника, потому что мне бы все равно не поверили. Утром меня отвезли на мясокомбинат, и два немца снова стали меня бить. У каждого из них была своя нагайка с особыми наконечниками, которые больно срывали кожу. Они еще спрашивали меня, чья нагайка лучше. А потом подтащили к крюку, на который вешают туши для разделки, подняли и стали опускать. Они хотели надеть меня на крюк, как мертвое животное. Я уже почувствовал, как холодное железо касается моего горла. И вдруг – это было чудо! – в этот самый момент туда въехала машина владельца. Он только успел крикнуть: Отпустите его!      Евреев вывозили из гетто уже больше года, но моей семье удавалось прятаться, хотя выживать становилось все труднее. 13 февраля 1943-го немцы объявили, что евреев не будут больше вывозить из гродненского гетто и потребовали, чтобы они собрались на площади якобы для того, чтобы идти на работу.
    Наше положение к тому времени было до крайности удручающим: не было еды и никаких средств к существованию. К тому же в то время не было доступа к радио и газетам, и мы точно не знали, что все-таки происходит. Ведь невозможно было поверить в то, что мужчин, женщин и детей можно сжигать в печах. Мы с отцом отправились на площадь, а мама с сестрой остались в убежище. Впрочем, это их не спасло. Скорее всего, они тоже погибли в лагере, я так и нашел никаких сведений ни о их судьбе, ни о судбье моего отца.
    Конечно, призыв фашистов собраться евреям на площади был очередной их вероломной выходкой. Таким способом им было легче собрать тех евреев, кто прятался. 2,5 тыс. человек закрыли в синагоге, а потом согнали в эшелон и отправили в лагерь смерти.
    В вагоне мы стояли так плотно, что невозможно было повернуться. Еще когда ждали отправки, я услышал, что группа молодых людей собиралась разобрать пол товарняка и убежать. Но вагоны в тот раз оказались пассажирскими, и оставалось одно: прыгать в окно. Но как это сделать? При любой попытке высунуться в окно, немцы сразу же стреляли, а когда поезд уменьшал скорость, следили особенно пристально. К окну было протиснуться очень трудно, но мне все-таки удалось это сделать. К тому времени мне было 18, я был довольно ловким, и решил, что буду прыгать на полном ходу.
    Сам прыжок был очень опасен, но что оставалось делать? Мы уже не сомневались в том, куда нас везут. В общем, попрощавшись с отцом, я выпрыгнул. Немцы заметили меня, когда я уже был на земле, стали стрелять, но ни одна пуля в меня не попала.
    Зима была снежная, холодная. Идти было некуда, и я пошел, куда глаза глядят. В темноте я провалился в какое-то озеро и весь вымок. Так и пошел дальше, покрытый ледяной коркой. К тому же от удара при падении порвались ботинки, и я шел по снегу чуть ли не босиком.
    В первую ночь я забрел в какую-то деревню, где меня накормили горячими картофельными клецками, но извинились, что не могут оставить. В другой деревне местные жители схватили меня и хотели сбросить с моста в реку, но мимо проходил старик и сказал им: «Оставьте его в покое, ему хватит и без вас». Тогда я понял, что днем идти небезопасно, и стал пробираться ночами. Стучался в крайние дома деревень и просил есть. Днем отлеживался в кустарниках.
    Через несколько недель случайно на одной поляне я наткнулся на раненого человека. Он оказался сапожником из Василишек. Его расстреляли вместе с семьей, жена и дети погибли, а он выбрался из ямы и попал в гетто. Потом он так же как я, выпрыгнул с поезда, который увозил его в Треблинку. Я лечил его, промывал чистым снегом его рану. Как ни странно, но он поправился в тех условиях. При нем были инструменты, и он починил мне обувь, что было тогда очень важно. Мы стали двигаться вместе.
    Однажды рано утром мы зашли на один хутор. В теплом доме молодая женщина кормила ребенка грудью. Мы попросили поесть — она предложила нам сесть и подождать: «Придет муж, будет чай, еда» Ослабленные, в теплом доме мы сразу же уснули. Проснулись от того, что на нас кричал хозяин, требуя встать и идти в жандармерию. Он был с ружьем, вывел нас на улицу и приказал идти. По дороге нам попался густой молодняк, и мы с напарником, не сговариваясь, бросились в разные стороны. Накануне как раз прошел дождь, а потом ударил мороз, и на снегу образовалась корка, так что мы не оставляли следов. В общем, это было очередное чудесное спасение: он нас не нашел, а мы потом перебежали в ложбину, укрылись под камнями и так лежали до наступления ночи. Еще долго слышны были голоса людей, которые искали нас, чтобы сдать нас немцам. Их можно понять: за каждого пойманного еврея немцы щедро платили.
    Несколько месяцев мы слонялись с места на место. Одежду обжигали на кострах, чтобы избавиться от невесть откуда берущихся вшей, которых можно было снимать с себя пригоршнями. Даже в самых жутких условиях в гетто мы не испытывали таких мучений.
    Мы шли в Гродно, а потом в Лиду, где, как нам сказали, в гетто еще оставались евреи. Неман мы перешли по единственному мосту в центре Гродно посреди бела дня, и чудом было, что никто нас не задержал. В Лиде мы пристроились к группе, которая возвращалась с работы, и вошли в гетто. Здесь голодали, но дали что-то поесть и нам. Там я впервые за время скитаний заболел: пролежал с температурой в 40 градусов несколько дней, но как-то выкарабкался. Спал в коридоре у незнакомых людей на какой-то подстилке. После долгих размышлений я твердо решил уйти в партизаны. Однажды я случайно услышал, что группа евреев уходит из гетто в лес. Я решил издали следить за ними, спрятался и ждал. Когда они двинулись в путь, я пошел за ними на некотором расстоянии. Меня, конечно, заметили. Проводник подошел ко мне и пригрозил убить, если буду следовать за ними: лишние рты в отряде не нужны. Но мне терять было нечего, идти некуда, и я сказал: «Стреляй!» По дороге он смягчился и не стал меня убивать. Так я попал в отряд братьев Бельских.
    Бельские принимали всех, кто добирался до них, вместе с женщинами и детьми. Это было очень трудно – прокормить такое количество людей. Жили в землянках, но часто приходилось переходить с места на место и строить их заново. В отряде устраивали даже школы и лечебницы.
    300 человек входило в боевые группы. Немцы часто устраивали облавы или блокады на 2-3 недели. Тогда мы вынуждены были сниматься с насиженных мест и уходить на острова – сухие места, окруженные болотами. Таким образом удалось выжить многим из тех, кто несомненно погиб бы, если бы не Бельские. В момент освобождения в отряде было 1200 человек, в том числе - дети.
    Вместе с отрядом Бельских дождался избавления и Григорий Хосид. В первые годы после освобождения Гродно он служил секретарем в тюрьме, а потом всю жизнь работал в школе учителем физики. Многие его соплеменники уезжали в Израиль и другие страны, но Григорий Ниселевич остался. И сегодня, несмотря на годы, одиночество и болезни, он изо всех сил старается с оптимизмом смотреть на жизнь. Но она оставила неизгладимый отпечаток в его сердце и судьбе. И сейчас перед его глазами стоит мама. «Хирш, оденься потеплее» - были последние ее слова, обращенные к нему. Но он махнул рукой: надо идти всего лишь на работу. Как он потом жалел, что не послушался материнского совета!